Между строк: «Нашедший подкову» Осипа Мандельштама
Глядим на лес и говорим:
— Вот лес корабельный, мачтовый,
Розовые сосны,
До самой верхушки свободные от мохнатой ноши,
Им бы поскрипывать в бурю,
Одинокими пиниями,
В разъярённом безлесном воздухе;
Под солёною пятою ветра устоит отвес, пригнанный к пляшущей палубе,
И мореплаватель,
В необузданной жажде пространства,
Влача через влажные рытвины
Хрупкий прибор геометра,
Сличит с притяженьем земного лона
Шероховатую поверхность морей.А вдыхая запах
Смолистых слёз, проступивших сквозь обшивку корабля,
Любуясь на доски,
Заклёпанные, слаженные в переборки
Не вифлеемским мирным плотником, а другим —
Отцом путешествий, другом морехода, —
Говорим:
— И они стояли на земле,
Неудобной, как хребет осла,
Забывая верхушками о корнях
На знаменитом горном кряже,
И шумели под пресным ливнем,
Безуспешно предлагая небу выменять на щепотку соли
Свой благородный груз.С чего начать?
Всё трещит и качается.
Воздух дрожит от сравнений.
Ни одно слово не лучше другого,
3емля гудит метафорой,
И лёгкие двуколки
В броской упряжи густых от натуги птичьих стай
Разрываются на части,
Соперничая с храпящими любимцами ристалищ.Трижды блажен, кто введёт в песнь имя;
Украшенная названьем песнь
Дольше живёт среди других —
Она отмечена среди подруг повязкой на лбу,
Исцеляющей от беспамятства, слишком сильного одуряющего запаха —
Будь то близость мужчины,
Или запах шерсти сильного зверя,
Или просто дух чобра, растёртого между ладоней.Воздух бывает тёмным, как вода, и всё живое в нём плавает, как рыба,
Плавниками расталкивая сферу,
Плотную, упругую, чуть нагретую, —
Хрусталь, в котором движутся колёса и шарахаются лошади,
Влажный чернозём Нееры, каждую ночь распаханный заново
Вилами, трезубцами, мотыгами, плугами.
Воздух замешен так же густо, как земля, —
Из него нельзя выйти, в него трудно войти.Шорох пробегает по деревьям зелёной лаптой,
Дети играют в бабки позвонками умерших животных.
Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит к концу.
Спасибо за то, что было:
Я сам ошибся, я сбился, запутался в счёте.
Эра звенела, как шар золотой,
Полая, литая, никем не поддерживаемая,
На всякое прикосновение отвечала «да» и «нет».
Так ребёнок отвечает:
«Я дам тебе яблоко» — или: «Я не дам тебе яблока».
И лицо его — точный слепок с голоса, который произносит эти слова.Звук ещё звенит, хотя причина звука исчезла.
Конь лежит в пыли и храпит в мыле,
Но крутой поворот его шеи
Ещё сохраняет воспоминание о беге с разбросанными ногами, —
Когда их было не четыре,
А по числу камней дороги,
Обновляемых в четыре смены,
По числу отталкиваний от земли
Пышущего жаром иноходца.Так
Нашедший подкову
Сдувает с неё пыль
И растирает её шерстью, пока она не заблестит;
Тогда
Он вешает её на пороге,
Чтобы она отдохнула,
И больше уж ей не придётся высекать искры из кремня.Человеческие губы,
которым больше нечего сказать,
Сохраняют форму последнего сказанного слова,
И в руке остаётся ощущение тяжести,
Хотя кувшин
наполовину расплескался,
пока его несли домой.То, что я сейчас говорю, говорю не я,
А вырыто из земли, подобно зёрнам окаменелой пшеницы.
Одни
на монетах изображают льва,
Другие —
голову.
Разнообразные медные, золотые и бронзовые лепёшки
С одинаковой почестью лежат в земле,
Век, пробуя их перегрызть, оттиснул на них свои зубы.
Время срезает меня, как монету,
И мне уж не хватает меня самого…1923
Иван Шишкин. Лес и горы. 1895 год. Государственное музейное объединение «Художественная культура Русского Севера», Архангельск
Первое, что, конечно, хочется сказать, что Мандельштам — это тот поэт, у которого мы могли бы с ходу выбрать десятки стихотворений. Поэт, который, как становится всё очевидней, стал нашей кровью и нашими мыслями. Мы могли бы там выбрать что угодно — «За гремучую доблесть грядущих веков…» или «Стихи о неизвестном солдате», «Сохрани мою речь навсегда…» или «Грифельную оду». Но мы взяли это стихотворение, как-то сошлись на нём. И такой общий вопрос: что оно обещает нам? Что оно меняет в том, какой была русская поэзия и какой она стала?
Это вопрос из тех, на которые надо отвечать неделями, если не годами. Ну, для начала, мне это стихотворение важно потому, что оно — что-то вроде камня, которым отмечается точка перехода. Оно не случайное в мандельштамовском корпусе текстов, и оно означает что-то вроде зоны равноденствия, равновесия между двумя разными способами думать себя в истории. Поэтому это единственное, действительно, — и об этом многие пишут, — мандельштамовское стихотворение, написанное вольным стихом. Это, кажется, единственный случай, когда он обращается к Античности прямо, то есть интонационно, заимствуя у неё некое качество голоса. То есть не утварь, не атрибутику, не…
Не имена героев. Не «Одиссей возвратился».
Не Делию, не Одиссея, не каменные отроги Пиэрии, не весь тот лёгкий, прекрасный набор внешних примет, которых у него было столько. Здесь он, по сути, занимает у Пиндара звуковой слепок и говорит чужим ртом, чужим глиняным ртом. И это не случайно. Мы знаем, что мандельштамовское отношение к революции, ко всему последовавшему было очень специальным, специфичным и отличалось от того, как к этому относились его близкие друзья. И Ахматова, и Гумилёв, и какой-то тогдашний круг акмеистов, так или иначе, с самого начала выбрали логику несмешения и противостояния. А Мандельштам с его эсеровскими пристрастиями, о которых он в «Шуме времени» много говорит, — он на это смотрит по-другому. И вот он застаёт себя в такой точке воздухораздела, водораздела — между старым и новым. И ему нужно, видимо, понять, где он остаётся. То есть он ложится в землю вместе с утварью старого мира, старой золотой отзвеневшей эры, отслужившей свой срок, как монета, как подкова при чужом пороге — или ему предстоит в каком-то режиме перейти в это слишком густое, меняющееся на глазах следующее время. И вот в этой точке, там, где пишется это стихотворение, вопрос ещё не решён. Одна нога здесь, другая там.
Действительно, проблема времени здесь ключевая. Это в каком-то смысле диалектическое стихотворение, как пишет одна из его исследовательниц Лада Панова. Здесь, конечно, сразу вспоминается противоречие, которое отмечает биограф Мандельштама Олег Лекманов в самом начале своей книги. С одной стороны — «Нет, никогда ничей я не был современник», с другой стороны — «Пора вам знать: я тоже современник». Действительно, стихотворение — какое-то стоящее на распутье. И время, когда оно написано, 1923 год, тоже что-то нам говорит. Мы знаем, что в это время они с женой перебираются в Москву, что это время новых, в частности, литературных знакомств. Кроме того, это время, когда вообще сам темп работы Мандельштама сильно замедляется. И возникает узловая тема времени. Образы, которых в этом стихотворении очень много, он нанизывает и в других стихотворениях. То есть это стихотворение — одно из большого, как говорит исследовательница Мария Бурова, «внутреннего цикла», посвящённого времени, умиранию, ускользанию, памяти, попыткам как-то запечатлеть своё место в этом временном процессе, в этой «реке времён», как говорил Державин.
Мы говорим, что это единственное стихотворение Мандельштама, написанное свободным стихом. У Мандельштама есть какие-то ещё подступы к свободному стиху, есть небольшое стихотворение в его цикле «Армения», которое написано близким к свободному стиху расшатанным белым стихом. И, кроме того, свободным стихом он переводил многих авторов. В частности, в стихотворении из цикла «Армения»: «Не развалины — нет, — но порубка могучего циркульного леса, / Якорные пни поваленных дубов звериного и басенного христианства…», — опять возникает лес, и возникает время, которое в «Нашедшем подкову», по мнению филологов, связано именно с христианской эрой, с продолжением эллинизма в христианстве. А ещё есть стихотворение немецкого поэта Макса Бартеля «Поруганный лес», которое Мандельштам тоже перевёл верлибром. То есть мотив вольного качающегося леса для Мандельштама сопряжён вот именно с таким способом разговора.
Но этого ещё много у Гёльдерлина, который для европейской лирики XIX — начала XX века по мере усвоения, по мере прорастания в каком-то смысле замещал утраченную одическую традицию. И вот эта вот интонация, она во многом наследуется нами через Гёльдерлина, через его способ мыслить Античность и через его произношение.
Источник
Нашедший подкову
Стихотворение Осипа Мандельштама
На этой странице читайти стихи «Нашедший подкову» русского поэта Осипа Мандельштама, написанные в 1923 году.
(Пиндарический отрывок) Глядим на лес и говорим: — Вот лес корабельный, мачтовый, Розовые сосны, До самой верхушки свободные от мохнатой ноши, Им бы поскрипывать в бурю, Одинокими пиниями, В разъяренном безлесном воздухе; Под соленою пятою ветра устоит отвес, пригнанный к пляшущей палубе, И мореплаватель, В необузданной жажде пространства, Влача через влажные рытвины хрупкий прибор геометра, Сличит с притяженьем земного лона Шероховатую поверхность морей. А вдыхая запах Смолистых слез, проступивших сквозь обшивку корабля, Любуясь на доски Заклепанные, слаженные в переборки Не вифлеемским мирным плотником, а другим — Отцом путешествий, другом морехода,- Говорим: — И они стояли на земле, Неудобной, как хребет осла, Забывая верхушками о корнях На знаменитом горном кряже, И шумели под пресным ливнем, Безуспешно предлагая небу выменять на щепотку соли Свой благородный груз. С чего начать? Всё трещит и качается. Воздух дрожит от сравнений. Ни одно слово не лучше другого, Земля гудит метафорой, И легкие двуколки, В броской упряжи густых от натуги птичьих стай, Разрываются на части, Соперничая с храпящими любимцами ристалищ. Трижды блажен, кто введет в песнь имя; Украшенная названьем песнь Дольше живет среди других — Она отмечена среди подруг повязкой на лбу, Исцеляющий от беспамятства, слишком сильного одуряющего запаха — Будь то близость мужчины, Или запах шерсти сильного зверя, Или просто дух чебра, растертого между ладоней. Воздух бывает темным, как вода, и всё живое в нем плавает, как рыба, Плавниками расталкивая сферу, Плотную, упругую, чуть нагретую,- Хрусталь, в котором движутся колеса и шарахаются лошади, Влажный чернозем Нееры, каждую ночь распаханный заново Вилами, трезубцами, мотыгами, плугами. Воздух замешен так же густо, как земля,- Из него нельзя выйти, в него трудно войти. Шорох пробегает по деревьям зеленой лаптой: Дети играют в бабки позвонками умерших животных. Хрупкое исчисление нашей эры подходит к концу. Спасибо за то, что было: Я сам ошибся, я сбился, запутался в счете. Эра звенела, как шар золотой, Полая, литая, никем не поддерживаемая, На всякое прикосновение отвечала «да» и «нет». Так ребенок отвечает: «Я дам тебе яблоко» или «Я не дам тебе яблока». И лицо его точный слепок с голоса, который произносит эти слова. Звук еще звенит, хотя причина звука исчезла. Конь лежит в пыли и храпит в мыле, Но крутой поворот его шеи Еще сохраняет воспоминание о беге с разбросанными ногами,- Когда их было не четыре, А по числу камней дороги, Обновляемых в четыре смены, По числу отталкивании от земли пышущего жаром иноходца. Так Нашедший подкову Сдувает с нее пыль И растирает ее шерстью, пока она не заблестит, Тогда Он вешает ее на пороге, Чтобы она отдохнула, И больше уж ей не придется высекать искры из кремня. Человеческие губы, которым больше нечего сказать, Сохраняют форму последнего сказанного слова, И в руке остается ощущенье тяжести, Хотя кувшин наполовину расплескался, пока его несли домой. То, что я сейчас говорю, говорю не я, А вырыто из земли, подобно зернам окаменелой пшеницы. Одни на монетах изображают льва, Другие — голову. Разнообразные медные, золотые и бронзовые лепешки С одинаковой почестью лежат в земле; Век, пробуя их перегрызть, оттиснул на них свои зубы. Время срезает меня, как монету, И мне уж не хватает меня самого.
Источник