Три партийных фланга политического ландшафта России
Ростислав Феликсович Туровский — вице-президент Центра политических технологий, доктор политических наук.
Впрочем, мы все равно обречены на несколько лет броуновского движения в партийной системе. В новых условиях появляется больше возможностей для оформления идеологических флангов, выдвижения более ясных и четких политических платформ. Поскольку речь идет о кристаллизации новой системы, создатели ее точек роста не должны заигрывать с центризмом и «хватать всех», они должны быть жестче, радикальнее, «идеологичнее». Общественный запрос на идеологии будет расти: «центризм» и мобилизационные кампании «партии власти» исчерпали свой потенциал, не показали избирателям, особенно их мыслящей части, какой-либо внятной перспективы. Рост протестных настроений после кризиса как раз и объяснялся тем, что после преодоления трудностей люди не увидели своего будущего, получили вместо него хорошо забытое старое и отсутствие программы действий у власти (либо ее сокрытие из-за непопулярности). В этой связи процессы партийного строительства особенно оживятся на трех идеологических флангах – националистическом, либеральном и левом.
Русский национализм, по-видимому, будет переживать очередной ренессанс. Не случайно именно на этом фланге началось создание множества протопартийных групп. Образ внутреннего врага для русских националистов уже есть: они будут играть на антикавказских и антимусульманских настроениях. Наиболее подвержены националистическим настроениям будут крупные центры, куда идет приток мигрантов: Москва, Санкт-Петербург, некоторые другие мегаполисы. К ним добавятся Ставропольский и Краснодарский края, Ростовская, Астраханская, Волгоградская области и т.п., а в будущем, возможно, еще и восточные регионы, где можно разыгрывать карту «китайской угрозы».
Но при этом традиционно – и как раз из-за вождизма и значимости мельчайших идеологических расхождений – националистический фланг в России самый расколотый, и можно ожидать появления множества мелких партий. Их деятельность может использоваться властями для демонстрации Западу угрозы, с которой придется столкнуться, если он откажется от сотрудничества с Владимиром Путиным. Однако Кремлем может быть принято политическое решение о создании лояльной и достаточно крупной националистической партии по образу и подобию «Родины» и, может быть, с тем же Дмитрием Рогозиным во главе. Опыт прежней президентской администрации, однако, показал, что националистическое движение почти невозможно полностью контролировать. Если власти будут регистрировать только лояльные националистические партии, а остальных блокировать за экстремизм и разжигание национальной розни, то альтернативой будет только уход в подполье.
При этом развитие аутентичных националистических партий ставит под вопрос будущее ЛДПР, в которой и без того отмечается «кризис жанра», наглядно продемонстрированный президентской кампанией Жириновского. Партийное руководство ЛДПР стало слишком сильно зависеть от благосклонности Кремля, не имея при этом возможностей для расширения электората. Теперь уже очевидной становится главная беда ЛДПР – неустойчивая региональная структура. Поэтому для ЛДПР вопрос усиления региональных отделений и стабилизации ситуации в них является сейчас вопросом жизни и смерти. Региональные выборы всегда были для ЛДПР проблемой, но здесь явно требуется гораздо более планомерная работа.
Большая пестрота ожидается и на либеральном фланге, где возможен свой ренессанс. Нулевые годы стали временем заката либеральных партий, связанного с проблемами лидерства, разочарованием активистов, развалом региональных сетей. В последние месяцы, по сути, началось восстановление прежнего либерального электората, и важным стимулом для этого стало выдвижение Михаила Прохорова на президентских выборах. Он сумел забрать себе значительную часть голосов городского протеста – среди либерально настроенного среднего класса и молодежи. В сущности, он стал занимать ту электоральную нишу, которую в свое время создал Григорий Явлинский, при всех различиях между этими двумя политиками. Что не менее важно, выборы 4 марта оформили глубокий раскол между либеральным и прокоммунистическим городским протестом, размежевав сторонников Михаила Прохорова и Геннадия Зюганова и сильно повредив кампании последнего. С появлением «лево-правого» раскола в рядах городской оппозиции растут и шансы на восстановление либеральных партий с довольно серьезной поддержкой. По крайней мере так обстоит дело в мегаполисах.
Пока либералам нереально выйти из своего крупногородского «гетто», но, как показал опыт того же Прохорова, за счет Москвы и других крупных городов можно получить достаточно голосов, позволяющих либеральной партии рассчитывать на преодоление пятипроцентного барьера на думских выборах. Вопрос (как это уже бывало) в том, хватит ли этого электората только на одну успешную партию или, скажем, на две. Не будем забывать, что наибольший опыт и самый устойчивый электорат имеются у «Яблока», которое начало восстанавливать свою поддержку на декабрьских думских выборах, но не сумело ее подтвердить в связи с неучастием Явлинского в выборах президента. В результате сохраняется старое разделение демократически и либерально настроенного городского электората на две примерно равные части – «яблочников» и потенциальных сторонников «новой правой» партии, нишу которой теперь может занять структура, создаваемая Прохоровым.
Двумя либеральными партиями дело не ограничится, но остальные игроки вряд ли будут чем-то большим, чем «диванные» партии с явным столичным уклоном. Традиционная борьба за лидерство может привести к новой, притом неустойчивой конфигурации партий, но вряд ли это повлияет на массовые умонастроения – если не найдется один лидер, который возьмет под контроль «Яблоко» или создаст его популярный аналог.
По итогам президентских выборов возникла перспектива для предполагаемой партии Михаила Прохорова. Проблема в данном случае состоит в том, что ей придется доказывать свою оппозиционность массовому избирателю: те избиратели, которые голосовали за Прохорова 4 марта, были настроены гораздо радикальнее по отношению к власти, чем сам кандидат. Если этот диссонанс не будет преодолен, то «рассерженный горожанин» предпочтет более оппозиционные партии, будь то «Яблоко» или что-то новое. Очень многое зависит и от решений Кремля: ведь либеральный фланг на уровне своих партийных руководителей всегда являлся более управляемым.
Но проект «сильной» либеральной партии, оснащенной финансами и узнаваемыми фигурами (из бывших чиновников и деловой элиты) и поддерживающей власть, то есть либерального клона «Единой России», обществом не востребован. Этот проект имеет смысл только в случае разделения на части самой «Единой России». Реально востребован – проект партии, выражающей интересы недовольного городского населения с достатком выше среднего, а также молодежи.
Шансы на ребрендинг
КПРФ в новых условиях оказывается в очень непростой ситуации. С одной стороны, за ней разветвленная организационная структура, создававшаяся годами и этим уникальная. Ни одна другая партия, кроме той, которая обладает административным ресурсом, не в состоянии быстро создать что-то подобное. Рост запроса на идеологии и радикализм означает, что партия не нуждается в каком-то особенном ребрендинге, предполагающем сдвиг к центру, а целесообразность смены лидера – это вопрос, который был и остается для КПРФ очень спорным. Очевидно, что создать КПРФ-2 никто пока не сможет.
С другой стороны, электоральные и кадровые резервы КПРФ близки к исчерпанию, и она может сильно пострадать от создания новых партий, большинство которых будет критиковать коммунистов, чтобы занять их оппозиционную нишу. Власти, судя по всему, будут заинтересованы в появлении новых левых партий, чтобы лишить КПРФ второго места, на котором она закрепилась. Такие партии могут возникнуть на основе «Справедливой России» или радикально настроенной части ее актива, а также – общественных движений вроде Левого фронта. В этой связи нынешние усилия Геннадия Гудкова, Ильи Пономарева, Сергея Удальцова имеют хорошую перспективу. На уровне риторики Компартию скоро будут подпирать как левые радикалы, так и социал-демократы.
Но при этом реальным конкурентом КПРФ на левом фланге сможет стать только партия, выстроившая хотя бы близкую по масштабам региональную сеть. Теоретически это можно было бы сделать на основе части региональных организаций «Справедливой России», но руководство этой партии в регионах не готово к переходу в оппозицию и гораздо ближе к «Единой России», куда оно по каким-то причинам не попало, чем к КПРФ. И пока альтернативные левые проекты имеют столичный «диванный» характер, у КПРФ есть шанс использовать предстоящие выборы в регионах для того, чтобы обновить свое лицо и работу хотя бы на региональном уровне и тем самым сохранить политическую нишу. В противном случае время будет постепенно работать на новые левые организации.
При этом «Справедливая Россия» уже точно не сможет сидеть на двух стульях, будучи партией, лояльной к властям – и одновременно левой и декларативно оппозиционной. Она не в состоянии быть «страховочной сеткой» для «Единой России», так как слишком слаба, чтобы создавать новую партию власти на ее основе. Но в нынешнем виде она не подходит и для активной оппозиционной деятельности. Можно ожидать, что «Справедливая Россия» и ее региональные отделения станут донорами для новых партий, и пока совершенно неясно, как она определит свою политическую нишу.
Источник статьи: http://www.gazetaprotestant.ru/2012/05/tri-partijnyx-flanga-politicheskogo-landshafta-rossii/
Политическое ландшафтоведение
В последнее время в политическом анализе часто используется понятие «политический ландшафт». Одно из направлений исследований политического пространства предполагает выявление его структуры (морфологии). Подходы к морфологии политического пространства разрабатываются особой политической дисциплиной — политическим ландшафтоведением.
В зарубежной литературе речь, как правило, идет только о внешней стороне политического ландшафта, о его видимом облике и причинах его формирования. В таком понимании политический ландшафт по преимуществу визуален. Он представляет собой модификацию природного ландшафта человеком, причем способ и формы этой модификации характеризуют творцов данного ландшафта. По традиции, именно внешние, видимые изменения в природном ландшафте, автором которых является человек, находятся в центре внимания исследователей политического ландшафта.
Т.Джордан и Л.Раунтри рассматривают три категории визуальных политических явлений (Jordan, Rowntree, 1986). Первая из них — влияние на ландшафт правовой системы. Наиболее характерный случай связан с системой землевладения и землепользования, которая всегда легко определима на местности, в особенности с воздуха (сохранение частной собственности в сельском хозяйстве Польши в социалистический период истории этой страны привело к тому, что сельский ландшафт Польши в отличие от других восточноевропейских стран выглядел как бесконечная чересполосица). В городах нередко вводятся ограничения на высоту зданий, что приводит к существенным отличиям в городских ландшафтах (два полярных примера — Нью-Йорк и Рио-де-Жанейро). Все видимые последствия правовых норм являются неотъемлемым элементом политического ландшафта, точнее говоря, они делают природный ландшафт политическим.
Второе проявление политики, запечатленное в ландшафте, это физические свойства государственных границ. Классическим примером маркировки границы, которая имеет глубокий культурно-политический смысл, является Великая Китайская стена. Границы могут представать не только в виде крепостной стены (в нашем столетии — Берлинская стена, укрепленная демаркационная линия между Северной и Южной Кореей), но и как засечная черта (известные из российской истории Большая Засечная черта, Белгородская черта и др.), или в современных государствах в виде контрольно-следовой полосы и линий из колючей проволоки. Атрибутом политического ландшафта «закрытых обществ» является укрепленная фронтальная граница, на местности выражающая лозунг «граница на замке». Физические свойства государственных границ зачастую отражают «оборонное сознание». В то же время современные проницаемые границы бывают вообще не маркированы. Во всех этих случаях государственная граница как визуальный элемент политического ландшафта несет на себе отпечаток государственной идеологии.
Политический ландшафт в его видимой части отражает политику центрального или регионального правительства. В политическом ландшафте могут быть запечатлены характерные черты того или иного исторического периода, тем более, что власти, как правило, стремятся произвести “исторические” изменения в ландшафте. Гиперцентрализация политической жизни часто выражается в рисунке транспортной сети (радиальная система транспортных магистралей с центром в Москве). Политические режимы используют те или иные объекты природы (горы, реки, моря, озера), культуры (храмы, дворцы, крепости), экономики (заводы, плотины) как символы своего могущества и элементы национальной идеологии. Очень часто они создают собственные архитектурные стили (французский стиль ампир). Милитаризация образа жизни и политического сознания также выражается в ландшафте (как например, повсеместные бетонные укрепления в Албании времен Энвера Ходжи).
Большинство политических режимов пытается насытить ландшафт признаками своего присутствия и идеологическими символами (флаги, плакаты, монументы и др.). От гитлеровской Германии осталась сеть автобанов, а “черные полковники”, придя к власти в Греции, стали широко использовать свой символ — птицу Феникс. Наиболее идеологизированными в истории 20 в. были политические ландшафты социалистических стран (памятники вождям, мавзолеи, многочисленные лозунги на зданиях и др.). Идеологизация политического ландшафта с одной стороны является отражением политической культуры, а с другой призвана воздействовать на массовое сознание. Радикальный разрыв с прошлым в странах Балтии, Закавказье, на Западной Украине символизировался разрушением памятников В.И.Ленину. Смена государственной идеологии в постсоветском Узбекистане выразилась в замене на одной из ташкентских площадей памятника К.Марксу на памятник эмиру Тамерлану. В то же время визуальный политический ландшафт Приднестровья отличается сохранением советской символики, традиционных для коммунистической эпохи памятников, что делает его типологически отличным от политического ландшафта постсоветской Молдовы.
Таковы визуальные особенности политического ландшафта, но они не исчерпывают содержание этого понятия. В основе понятия «политический ландшафт» лежит представление о том, что каждая политическая культура вносит свои изменения в природный ландшафт и тем самым проявляет себя в качестве ландшафтообразующего фактора. Политический ландшафт представляет собой пространственно организованную систему, включающую в себя феномены политической жизни и природные условия и обладающую территориальностью. Основное значение этого понятия заключается в том, что оно помогает связать политический процесс с окружающей средой, в которой он протекает. Для того, чтобы сделать эту связь более эффективной, недостаточно представлений о визуальном политическом ландшафте (Туровский, 1995).
Политический ландшафт в действительности имеет две формы проявления — идеальную и визуальную. В своей идеальной форме политический ландшафт — это умопостигаемое явление исторического бытия, включающее в себя политические события прошлого, политическую активность в данной местности и ее особенности и пр. В своей визуальной форме политический ландшафт предстает наблюдателю как сочетание природы и последствий политического процесса для окружающей среды.
Рассматривать политический ландшафт только как визуальное явление не всегда целесообразно, потому что необходимо объяснение причин появления в ландшафте тех или иных визуальных объектов. Для этого объяснения исследователь, исходящий из концепции визуального политического ландшафта, должен обратиться к анализу особенностей местной политической культуры, местного политического процесса в прошлом и настоящем. Со своей стороны исследователь политической культуры неизбежно фиксирует ее внешние проявления, ее воздействие на окружающую среду, ее привязку к определенной территории с определенными границами. С помощью понятия «политический ландшафт» оба направления исследований объединяются.
Для политической географии любой ландшафт является политическим. Причина состоит в его связи с политической активностью человека, в его значимости для политической культуры. Носителем этой значимости является идеальный, не выраженный непосредственным образом в «материальном” ландшафте слой политического ландшафта. Ведь человек не только преобразует внешний облик природы и меняет ее свойства. Он наполняет ландшафт политическим смыслом. Таким образом, политический ландшафт далеко не исчерпывается измененным политической деятельностью природным ландшафтом. В отношении последнего речь может идти о политизированном природном ландшафте (наделение политическим смыслом природных объектов и насыщение природного ландшафта политическими символами).
Итак, методологическая значимость понятия «политический ландшафт» заключается в следующем. Во-первых, каждый политический ландшафт занимает конкретную территорию. Тем самым он связывается с местной политической культурой, которая выступает в качестве компонента местного политического ландшафта. Во-вторых, политический ландшафт связан с природой, природными условиями. В-третьих, политический ландшафт связан с политическим процессом. Тем самым политический ландшафт как категория политического анализа представляет комплексную территориально-природно-политическую систему, в рамках которой связаны территория, природа и политический процесс.
Политический ландшафт — это синтез множества элементов, сложная система, обладающая временной динамикой, гармония (или дисгармония) природы и политики, истории и географии. Его можно представить как систему, включающую три композиционных слоя — природный, идеальный и воплощенный. В него также включается топонимика.
Природный слой политического ландшафта видится как совокупность природных явлений и условий, которые значимы для политической сферы. Природа оказывает непосредственное влияние на традиционные представления о мире. Природные условия ставят пределы возможностям политического развития, применения политических технологий, использования элементов иных политических систем и корректируют ассимиляцию заимствованных элементов. Сложные природные условия не раз в истории востребовали централизованное государство. Вспомним и дискуссию о том, насколько в России с ее суровым климатом применима рыночная модель экономики. Под влиянием природы формируются национальная политическая культура, ценностные ориентации.
Природа является ареной для человеческой деятельности, а ее внешний облик вместе с природными условиями становятся одной из первооснов визуальной формы политического ландшафта. Для национальной культуры природа выступает в качестве «поэтического пространства», апелляция к которому особенно характерна для национализма. Представление о Родине — это и есть форма политизации природных ландшафтов. Природный ландшафт в ходе политического процесса насыщается политическими смыслами, он ассоциируется с великими сражениями и другими значимыми историческими событиями, национальными символами (например, Куликово Поле, гора Арарат для армян, гора Мангендэ для северных корейцев). Специальные исследования природного слоя политического ландшафта особенно характерны для географического детерминизма.
Человек со своей стороны вносит в формирование политического ландшафта свой существенный вклад. Говоря о воплощенном слое политического ландшафта, мы имеем в виду политическую деятельность, направленную на изменение внешнего облика ландшафта или непреднамеренно вызывающую эти изменения. Сюда относится прежде всего строительство — «стройки века» и иные имеющие политическое значение проекты, изменяющие окружающую среду. Нередко такое строительство носит «рекламный» характер, оно призвано продемонстрировать возможности человека при том или ином государственном строе (плотины и проект «поворота рек» в Советском Союзе). В любом случае политическая культура выступает как основной фактор ландшафтообразования, а практически повсеместный характер человеческой активности заставляет сделать вывод о том, что любой ландшафт несет в себе признаки ландшафта политического.
Третий композиционный слой политического ландшафта следует именовать идеальным слоем. Несмотря на то, что этот слой «невидим», без обращения к нему любое исследование политического ландшафта будет лишь поверхностным описанием внешних явлений и следствий той самой деятельности, которая совершается в идеальном слое политического ландшафта. Речь идет об идеологическом наполнении политического ландшафта, его информационном содержании, “памяти ландшафта”.
Идеальный слой создается, во-первых, политическими процессами прошлого и настоящего на данной территории. Эти процессы далеко не всегда отражаются в визуальном ландшафте, но в ландшафте идеальном они предстают как элементы местной политической культуры. Архетипы сознания и поведенческие императивы являются неотъемлемой частью политического ландшафта, который должен рассматриваться только как комплексное явление.
Во-вторых, идеальный слой формируется благодаря индивидуальной деятельности личностей — государственных деятелей, пассионариев. Политический ландшафт получает, таким образом, связь с пассионариями и результатами их деятельности, причем эта связь носит двоякий характер. С одной стороны, политический ландшафт «производит» пассионариев, «воспитывает» их, наделяет впечатлениями, формирует их сознание, взгляды и представления, симпатии и антипатии. Со своей стороны, пассионарии создают, изменяют, обогащают политический ландшафт своими политическими произведениями, идеями, поступками.
Особую роль в политическом ландшафте играет топонимика. Географические названия становятся важными элементами ландшафта, их изменения свидетельствуют о сдвигах в общественном сознании. Название места часто используется как политико-культурный символ, особенно, если речь идет о названиях населенных пунктов, улиц и площадей. Политико-идеологическим смыслом наделяются даже названия природных объектов. Достаточно вспомнить пик Коммунизма на Памире, в 1998 г. переименованный таджикскими властями в пик Исмаила Самани, основателя средневекового государства Саманидов, которое считается первым таджикским государством.
Изменения в топонимике прямо зависят от политических перемен. В советской истории эти изменения всегда свидетельствовали об очередной “смене вех”. Можно вспомнить волну переименований населенных пунктов после Октябрьской революции. Мало кто помнит, что подмосковный город Талдом некоторое время носил название Ленинск, а знаменитая Гатчина была Троцком. В сталинские времена волна переименований захлестнула всю страну. На карте появились имена И.Сталина, С.Кирова (Вятка), М.Калинина (Тверь), В.Молотова (Пермь), К.Ворошилова (Ставрополь), В.Чкалова (Оренбург) и др., не говоря уже о многочисленных топонимах в честь В.Ленина. Зато при Н.Хрущеве “сталинские” названия улиц и городов были заменены на новые или, напротив, прежние исторические. В 1980-е гг. появилась своеобразная традиция переименовывать город после смерти очередного генерального секретаря ЦК КПСС. Поэтому Набережные Челны были переименованы в Брежнев, Рыбинск в Андропов, а Шарыпово в Красноярском крае в Черненко. После смерти министра обороны СССР столица Удмуртии Ижевск стала Устиновым.
Напротив, после распада СССР начался возврат исторических названий. В некоторых городах, например, во Львове все улицы, напоминавшие о советской эпохе, были переименованы. Вернули себе исторические названия многие города (Санкт-Петербург, Екатеринбург, Тверь, Самара) и улицы (особенно в Москве). Однако символы прежней эпохи в виде топонимики (особенно популярными и долговечными оказались топонимы в честь В.Ленина, С.Кирова и М.Калинина) и памятников в большинстве своем сохраняются и в постсоветском политическом ландшафте России.
Источник статьи: http://lektsia.com/2xc155.html